ВЗРЫВ В ЛЕОНТЬЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ. 4 часть

Себя я считал в последней очереди, больше опа­сался за судьбу своего соседа, 18-тилетнего мальчи­ка, эсера. Но первым вызвали меня. Не выкликнули номер сразу, как бывало в спокойное, мирное время, - от чего все узнавали, чью камеру назвали. Нет, старый надзиратель тихо открыл дверь и сказал мне:

- Будь готов, скоро позовут с вещами.

Часов в 12 дня вызвали вниз, в контору, где уже толпилось десятка полтора заключенных в шляпах и меховых шапках, седобородых и безусых, таких же взволнованных, как и я, и недоуменно вопроша­ющих: - куда нас везут? В ВЧК? В Бутырки?

Неизвестно. Наотрез отказываются отвечать. И невольно закрадывается в сердце тревожное чувство: неужели мы попали в список? Неужели нас везут на расстрел? Вошли какие-то чекисты с особо торже­ственными и суровыми движениями и повелительным

выражением лица. Нас повели через дверь к воро­там, в глубине которых дожидался знакомый черный автомобиль.

С особой жестокостью нас стали вталкивать в ав­томобиль, и когда я сел - один из первых - у решет­чатого окошечка, кто-то с седой бородой навалился на меня всей тяжестью и со свойственной русскому интеллигенту неуместной деликатностью стал изви­няться. Голос показался знакомым. Года три тому назад по делам 3емского союза я слышал его и тот­час узнал. Это был Ш., который очень обрадовался нашей встрече и рассказал мне, что он сидит с мая ме­сяца по делу о кадетском клубе вместе с Н. М. Кишкиным. Бывший министр Временного Правительства, сильно поседевший, но сохранивший прежнюю юно­шескую бодрость, сидел возле на собственных узлах. Из окошечка я никак не могу узнать Москвы и рас­сказать своим спутникам, где именно мы проезжаем. Вижу только: осень, солнечный луч играет в блестя­щей лужице, очаровательная пятнадцатилетняя де­вочка приподнимает грациозно платьице, чтобы пе­решагнуть через лужу. Мелькают ноги, пальто, сте­ны домов. Глухой гудок, - и после резкого толчка автомобиль останавливается.

XI. БУТЫРКИ.

В воротах - конвой. В большой приемной нас принимает группа надзирателей, готовых к операции обыска. Дело не слишком затягивается. Взвалив узел на спину, мы проходим двором, мимо тюрем­ной церкви, затем узким коридором в предназначен­ную нам камеру. Нас встречает стража грубой пло­щадной руганью, которая не прекращается, несмотря на наш решительный отпор. Захлопывается засов, скрипит ключ в замке, - и мы дома. Только какой-то старик-поляк в черном сюртуке упорно стучится в двери и добивается безуспешно выхода на оправку.

Оглядываюсь. В два ряда расположены железные койки, обтянутые парусиной, большей частью пор­ванной и перевязанной веревками. В узком про­странстве между коек стоит длинный замусоленный стол. А у дверей ржавая жестяная параша с неплот­но прилегающей крышкой. Под столом три медных бака и два огромных чайника. Вот и все убранство и мебель камеры.

Устраиваемся, занимаем койки. Кто опытнее, ищет места у окна или посредине. Неудачникам до­стаются койки, расположенные у параши. Знако­мимся, разглядываем население, - и на следующий день кажется, что мы уже давно знакомы, близки и знаем подноготную друг друга. Впрочем, некото­рое взаимное недоверие к рассказам друг друга оста­ется надолго: кто знает, может быть, просто врет, из любви к искусству, а, может быть, хочет приукрасить тьмы низких истин нас возвышающим обманом? К нашему приезду туземцев в камере было всего не­сколько человек: какие-то купчики-охотнорядцы, си­девшие за нарушение советских декретов; грузин, на­зывавший себя социал-демократом и арестованный в чайной, где в тот час убили комиссара; какой-то подозрительный тип, по секрету намекавший, что он привлекается по монархическому делу Самарина (на деле, он, вероятно, был просто проворовавшимся со­ветским служащим, пе-де). Этот тип заявил новопри­бывшим, что он - староста этой камеры.

Остальные прибыли сюда из таганских одиночек. Профессор артиллерийской академии, генерал, бол­гарин, артиллерийский инженер, два военнопленных румына, группа кадет во главе с Кишкиным, студент-латыш. Совсем юный семнадцатилетний гимназист из Вологды рассказывал, как пришли к ним на квар­тиру с ордером на арест Петра Конова. Петра не оказалась, - был гимназист Володя. Чекист, не долго думая, зачеркнул в ордере Петра и написал Во­лодя. И поволокли раба Божьего Володю из родной Вологды в Москву по чекам и по тюрьмам. Долго-

гривый, седобородый священник Б-нов рассказывал, что по какому-то делу арестовано девять Б-новых. На допросе его спрашивают:

- Вы тот Б-нов, который написал стихотворный памфлет про Ленина?

- Нет, не я.

Тогда чекист с многозначительным видом откры­вает ящик письменного стола, вынимает фотографию сильно декольтированной женщины и спрашивает священника в упор:

- Знакома ли Вам эта особа?

Но так как эта особа оказалась незнакомой священнику Б-нову, его увели после допроса назад в тюрьму, и больше по своему делу он ничего показать не мог. Я вел дружбу с этим священником: у него был жестяной чайник и чай, а у меня был кофе, и мы обменивались заварками. Но однажды гимназист, спавший рядом со священником, с ужасом рассказал мне, как его сосед по ночам вычесывает из волос и бороды громадное количество вшей и прямо бросает их на пол. С тех пор, каюсь, наша дружба резко оборвалась.

Весь первый день ушел на уничтожение клопов. Мы зажигали бумажки и лазили вдоль стен и выку­ривали насекомых. Пришлось следить друг за. дру­гом, чтобы никто не оставил нетронутые гнезда. А потом каждый занимался своим делом. Кто читал книги, кто играл в шахматы, сделанные из неведо­мого тюремного материала (вряд ли из хлеба: хлеб слишком дорог). Группа кадет, окруженная толпой любопытных, играла в «скачки»: на картонном поле бегали зеленые, красные и синие лошадки. Карты втюрьме были нелегальны, но кто-то ухитрился их протащить.

Было мирно и тихо. Кормили баландой из воню­чей капусты, гнилых овощей, картофельной шелухи. Зато давали 1\3 фунта хлеба, и процедура его дележ­ки по системе номерков или по системе выкликаний каждое утро представлялась наиболее торжествен-

ным моментом. Но дни передач поистине были праздниками. Радовались те, которые получали продовольствие и весточку от близких. Надеялись неведомо на что и те, которые заведомо не могли по­лучить ни продовольствия, ни вестей. В нашей ка­мере было таких 7-8 человек, которым каждый вы­делял кое-что из своей передачи и передавал через старосту неимущим. Последние не испытывали, по-видимому, гнетущего чувства, идея равенства им была чужда, и они охотно услуживали, выносили не в очередь парашу, зашивали порвавшийся мешок на койке и пр. С другой стороны было и любопытно, и противно наблюдать проявление собственнического инстинкта у получавших передачи. Такой счастливец сидит у себя на койке спиной ко всему миру и возит­ся старательно и долго с присланным кульком, рев­ниво прикрывая собой его содержание.

Изредка бывают свидания. Это кульминацион­ный пункт тюремной жизни. Но в отличие от Та­ганки, здесь узников отделяют от вольных двумя проволочными сетками. Представьте себе узкую комнату, куда с одной стороны впускают заключен­ных, с другой их близких. Между двумя сетками расстояние в аршин, и в этом пространстве между говорящими разгуливает надзиратель. 35 человек с одной стороны, 35 с другой, выбиваясь из сил, оглу­шительно крича и надрываясь, все вместе одновре­менно стараются что-то сказать друг другу, не слы­ша и не понимая друг друга. И так тянется свида­ние в течение 10 минут.

Камеры закрыты весь день, жизнь в них идет то­мительно однообразно. Трижды в день на десять ми­нут выпускают в уборную. Тридцать минут продол­жается наша прогулка на большом дворе, где мы гу­ляем целым коридором, человек 100, и где встречаем немало знакомых. Какой-то толстый купчина с ог­ромными телесами обращал на себя всеобщее вни­мание: оказалось, член государственной Думы, ок­тябрист.

Не успели мы еще сжиться и войти во вкус, как неожиданно столкнулись с коммунистическим экспе­риментом нашего тюремного начальства. Вообще, кроме надзирателей, ставших понемногу вежливей, никакого начальства на горизонте не было. Но по слухам Бутырки перешли в ведение ВЧК, и сюда на­значен комендант из ВЧК. Немедленно он принял­ся за дело. С самого утра поползли упорные слухи, что сегодня комендант решил ввести коммунизм в тюрьме, и без всякого предупреждения из всех про­довольственных передач образовать один общий коммунистический котел. Уже было поздно, когда тюрьма заволновалась. Жены и матери с шести ча­сов утра дежурили у тюрьмы в очереди передач, купленных на последние крохи. Дома ничего не осталось, вещи проданы на Сухаревке и Смоленском, дети лишены молока и жиров, - все отнесено в тюрьму. А тут тюремщики производят коммунизацию котла. Белье, книги, табак отдаются, а все остальное: каша, картофель, хлеб, сахар, колбаса, мясо, масло, - все отдается на кухню. Молоко, вви­ду небольшого количества, почли за благо отослать в больницу. Результаты тотчас же сказались: у на­шего окна показались уголовные (не в пример поли­тическим, многие из них пользовались свободой пе­редвижения) и продавали разные съедобные вещи. Болгарин инженер признал свои собственные консер­вы и выменял их на теплую фуфайку.

Чаша терпения переполнилась. Мы устроили соб­рание и постановили заявить протест. Я был уполно­мочен действовать от имени камеры. Все камерные старосты собрались и вынесли резолюцию протеста против коммунизации котла. Помню, один из пунк­тов резолюции гласил: если тюремная администра­ция считает недостаточным казенное питание, пускай она улучшит его из средств казны, а не за счет за­ключенных. Оказалось, однако, что мы слишком поздно примкнули к кампании. Все уже было и без того ясно. Когда в качестве выборного от коридора

я вступил в переговоры с начальством, - я узнал, что по всей тюрьме уже были выбраны коридор­ные старосты, которые образовали совет старост Бутырской тюрьмы. Единодушно было потребовано ликвидировать коммунистическую затею. Един­ственное, что вечером напомнило нам о пережива­ниях минувшего дня и о потерянных продуктах - это хлеб и 1 кусочек сахара, выпавшие по раз­верстке на долю каждого из коммунистического котла. Все остальное реквизированное пошло на... кухню, - вероятно, в пользу начальства, потому что баланда этого дня ничем не отличалась от вчерашней.

XII. ОБЩИЕ КАМЕРЫ В БУТЫРКАХ.

Через кухню, куда мы бегали за кипятком и где сходились таинственные нити, связывавшие населе­ние огромных разбросанных Бутырок, мне удалось установить местонахождение моих меньшевиков. Я подал заявление начальнику тюрьмы о переводе. Мотивы для тюремщиков и красноармейцев неоспо­римые: общее продовольствие. В тотже день меня перевели в первый коридор. Но там оказался взвод­ный - упрямый ригорист.

- В третьей камере нет места, пожалуйте в пер­вую.

Но и в первой все двадцать четыре койки заняты, спать придется на столе или под столом. Однако вредный не слушает никаких резонов, и я неожи­данно попадаю в первую камеру. Знакомлюсь, при­саживаюсь на табуретку. Из-за отсутствия места не могу развязать своих узлов. Только к ночи очищаю место на столе, раскладываю пальто, и - готово место для ночлега.

Пестрый состав камеры. На первом плане союз домовладельцев; в связи с последним декретом о на­ционализации домов, до 70-ти домовладельцев по­пало в чека. Пожилые люди, купцы, интеллигенты,

старожилы-москвичи, политике чужие и равнодуш­ные. Старик, барон с громкой фамилией, с кото­рым мне выпала очередь выносить парашку. Другой, известный в Москве спортсмен, по имени которого назван даже кубок, выдаваемый победителю на ка­ких-то ристалищах. Третий - типичный домовла­делец-середняк, любитель поговорить по душе, бес­сознательный, инстинктивный противник революции. В то время, как спортсмен выбрасывал коленца с фу­ражкой и мячиком на дворе, этот домовладелец вел со мною политические разговоры такого рода:

- Я понимаю, - говорил он, - если вы делаете революцию. Инородцам царский режим мешал. Евреи были лишены права жительства. Финны и поляки всегда хотели отделиться от России. Кавказские инородцы всегда волновались. Понятно, если Церетелли и Либер устраивали революцию. По нам, русским людям, крестьянам, рабочим, купцам, уве­ряю вас, революция одно разорение, и только. Вы только воспользовались нашей слабохарактерностью и рыхлостью. И мы сами виноваты: зачем пошли вслепую за евреями и грузинами?

Был еще один человек, принимавший к сердцу судьбы русской революции. Но Иван Иванович ока­зался англичанином, живущим в России с 9-тилетнего возраста, что не помешало ВЧК привлечь его в качестве агента Антанты.

Рядом были камеры социалистов, отчего весь ко­ридор и именовался социалистическим. В этой ка­мере из 25-ти человек было 18 социалистов, - боль­шинство меньшевиков, немного эсеров. Они завели у себя продовольственную коммуну, читали доклады, переписывались нелегально с волей и волновались по поводу резолюций партийных центров, - словом, старались жить так, как будто ничего не случилось.

Я поселился по соседству, где приютилась группа моих друзей, товарищей по общему делу. Интерес­но отметить, что педеков как будто и не было в тюрьме, все - каэры. Даже спекулянты и те счита-

ли себя политическими преступниками, и власти усердно поддерживали в них это представление. Когда рижского фабриканта консервов взяли на до­прос по поводу консервов, следователь счел нужным поставить ему ряд политических вопросов.

- Признаете ли вы советскую власть?

- А вы, господин следователь? Хотел бы я по­смотреть, как бы вы не признали советскую власть, - отвечал консервный фабрикант.

- А скажите, знакомы ли вы с Либером? - осведомляется любознательный следователь.

- Не помню, - искренно показывает фабри­кант, - может быть, среди моих клиентов есть и та­кой. Кто их всех запомнит!

В нашей камере, третьей по счету в Бутырках, было тоже весьма пестрое общество. Евреи из Ки­шинева, отец с сыном, арестованные за излишки чаю, найденные при обыске. Прапорщик из рабочих, называвший себя анархистом, по вечерам напевав­ший приятным баритоном старинные романсы. Круп­ный фабрикант конфект со всероссийским именем («самый знаменитый человек в России», как мы шу­тили), арестованный вместе со своим заводским ко­митетом, за которого рабочие безуспешно хлопота­ли. Два коммуниста, военных комиссара, доставлен­ные из Архангельска по обвинению в выдаче Англии военных секретов. Военный летчик и художник, ри­совавший с нас портреты и рассказывавший нам о совместных полетах с Троцким на аэроплане. Флот­ский офицер с типичной еврейской фамилией и на­ружностью, выдававший себя за христианина. Бо­рец из цирка, огромный, сырой человек, к вечеру расплакавшийся от страха, как ребенок, а потом во сне разыгрывавший носом такие рулады, что вся ка­мера спать не могла. Маленький красноармеец, под­биравший картофельную очистку, всегда выпраши­вавший кусочки и всегда готовый услужить, - гряз­ное и бессловесное, жалчайшее существо, вши­вость которого заставляла самых добродушных

гнать его прочь. Был еще какой-то чудак в кожаной фуражке со знаком, техник, неустанно чертив­ший модель... беззапашной парашки. Он оказался членом союза изобретателей при совнархозе, но был, вероятно, просто помешанный. Среди нас было очень много людей, связанных с войной. Однажды, в тишине ночи (всю ночь горит электричество), мы провели голосование по койкам. Оказалось, из 25-ти человек 17 было на фронте и 14 ранено. Сколько пережитого, сколько рассказов о галицийскнх боях, о Карпатских снегах, - которые от солдатских вшей покрывались сплошной черной движущейся массой.

Всю ночь горит электричество. Нередко, когда мы на ночь завешивали его колпачком из газетной бумаги, надзиратель строго стучал в дверь: не дозво­ляется. И так не спится, от скученности, от параш­ки, духоты, беспокойных звуков товарищей, - а тут еще свет. Но только свет гаснет - 5 часов утра - уже кричат: вставай на поверку! Отодвигается за­сов, входят два тюремщика. К этому времени мы обязаны уже скатать вещи, поднять койки и выстро­иться в две шеренги - для удобства счета. Нас со­считывают и оставляют в покое. И тогда наступают самые мучительные часы. Электричество потушено. Окна, выходящие на церковный двор, дают так мало света, что в камере в течение двух-трех часов длится полумрак, при котором ничем заняться невозможно. Самое бы время спать. Но койки должны быть под­няты в течение всего утра, до обеда, с 5-6 часов утра до часу дня. Невыспавшиеся, злые, бездельные, бро­дят заключенные из угла в угол, по отсыревшему полу. Даже посидеть при поднятых койках не на чем: табуретами служат узенькие ящики, подставки под койками, часто без покрышек. Через час выпускают в уборную. Выносим опорожнить парашку, чтобы по­том опять на целый день внести ее в камеру. Идем умываться и оправляться. Умываться приятно, сто­ять восьмым в очереди у умывальника, нетерпеливо покрикивать на канительщиков, с радостью ощущать

живую воду, - кажется, она одна живая в тюрьме. Как были тяжелы и мучительны три памятных дня, когда в тюрьме не было совсем воды, ни для кипят­ку, ни для умыванья. Грязно, противно ощущать са­мого себя, - зверье, а не человек. Вот это ощуще­ние не человека, а грязного животного бывало у нас каждый день в уборной. Мучительно рассказывать, но пусть и это будет зафиксировано. Мы, взрослые, немолодые, культурные люди стоим в очереди, че­ловек 8-10, один за другим, в вонючем, полном зло­вония и человеческих отбросов, никогда непрочища­емом клозете, - стоим и ждем, спокойно и привыч­но смотрим, как оправляется попавший в очередь счастливец.

XIII. СРЕДИ СМЕРТНИКОВ.

В это время разыгралась германская революция. Вначале не верили, думали, обычная советская утка. Который раз! Но когда поверили, когда узнали, что слетела корона с Вильгельма, пошли у нас бесконеч­ные споры и разговоры. Стеклов называл герман­скую революцию «февралем», прологом к победо­носному «октябрю». Один офицер, немного писатель (из «Биржевки»), намекавший на свое былое заклю­чение в Петропавловской все приставал:

- Что вы думаете обо всем этом? Ведь, соб­ственно говоря, принципиально, в идее, большевики правы. Значит все возражение может быть только направлено против террора. Но скажите, как иначе поступить с нашим народом...

Он не договаривал, но уже тогда можно было уло­вить в нем, ущемленном большевистской тюрьмой, покаянное настроение, впоследствии получившее имя сменовеховского.

Но над всей страной продолжал реять массовый красный террор, и население тюрьмы трепетало от ужасных предчувствий, читая в «Известиях» еже-

дневные списки расстрелянных. Тогда выходил в свет знаменитый журнал «Еженедельник ВЧК», кото­рый нигде не находил таких усердных читателей, как в тюрьме. Там поставляли идеологию красного тер­рора, а в промежутках между каннибальскими фель­етонами и списками расстрелянных дискутировали проблему о допустимости пыток с точки зрения ре­волюционного марксизма. Помню, с каким ужасом встретили члены союза домовладельцев упоминание моей фамилии в одном из фельетонов еженедельника (№ 3). В нем рассказывалась о том, как по делу контрреволюционера, меньшевика такого-то вид­ный коммунистический сановник обратился к пред­седателю ВЧК с просьбой об ускорении рассмотрения дела. И в своем заявлении - страшно сказать! - титуловал этого контрреволюционера товарищем. Возмущенный фельетонист хотел только сделать лег­кий выговор сановнику, а мои домовладельцы сочли меня обреченным навеки, как попавшего в поле зре­ния чеки. Вообще, в эти роковые месяцы лучше всего было уйти из поля зрения чеки: пусть там забудут о вашем существовании. Не дай Бог, если вспомнят.

Между тем ВЧК начала проявлять лихорадочную деятельность. Приближался октябрьский юбилей. Говорили, конечно, об амнистии. В тюрьме охотно толкуют об амнистии. Сколько раз носились ра­достные вести о рождении... наследника Ленина! По коридорам забегали, как мыши, следователи, боль­шей частью латыши или евреи студенты, изредка, женщины, иногда по ночам с целью допросов и для ознакомления с делом. В Бутырках, в конторе, циф­ра заключенных, написанная мелом на черной дощеч­ке, показывала 2500-2800. Тюрьма была густо пере­населена. Во всех камерах скученность сверх нормы: спят на столе, под столом. Грязь, вши стали общим явлением. К вечеру все снимают рубашки и убивают «внутренних врагов». Начинает свирепствовать тиф. В это время оказалось, что огромное большинство

заключенных даже не было допрошено. Месяцами ждали не только допроса, но просто объяснения, за что арестован. Но беспомощные следователи начи­нали допрос на белом листе бумаги, на котором бы­ла начертана фамилия и - хорошо, если подлинное - имя, с вопроса:

- Скажите, гражданин, в чем вы обвиняетесь? И когда гражданин, возмущенный таким началом допроса, восклицал:

- Это вы мне должны сообщить, гражданин следователь! - последний невозмутимо приступал к тра­фарету и ставил в упор ряд положенных вопросов: признаете ли вы советскую власть, стоите ли вы на советской платформе и пр.

И по нашему делу о рабочей конференции явился следователь и поставил нам ряд трафаретных вопро­сов. Он был поражен, когда мы отказались на них отвечать до предъявления нам обвинения. А когда обвинение было нам предъявлено, оно гласило, что мы созвали конференцию уполномоченных от фаб­рик и заводов, чтобы свергнуть советскую власть и захватить ее в свои руки. Так, в простоте душевной, была написана бумага из провинциальной чеки, ко­торую следователь нам предъявил... Надо сказать, что следователям было поручено намечать кое-кого к освобождению, и, действительно, после допроса бывали случаи освобождения. Но машина ВЧК ра­ботала исправно. На место десятка освобожденных поступала сотня новичков. Красный террор продол­жал действовать.

Старик лет 65-ти, бухгалтер ждал расстрела: у него нашли револьвер на чердаке, на даче. Один сын у него, офицер, уже был расстрелян. Другой сын си­дел в Бутырках; они были строго изолированы друг от друга и только во время прогулки сын кричал что-то отцу со двора в окно 3-го этажа, где находи­лась наша камера. Да кто не опасался тут расстрела? Какой-то пожилой, флегматичный человек в баке­нах, всегда молчаливый; говорили: это бывший жан-

дармский полковник. Он, конечно, ждал своего часа. Пришли за Беляевым, взяли в ВЧК, подержали там три недели в ожидании допроса, потом вернули к нам обратно. Оказалось, по телеграфу из Петербур­га арестовано 5 Беляевых. И до сих пор неизвестно, кого из них надобно расстрелять. Пришли за Безобразовым, но он уже вышел в тираж.

- Как же это? Ведь его взяли на прошлой не­деле и в списке расстрелянных показали.

- Что ж? Канцелярская ошибка, - с кем не слу­чается!

Раза три в неделю в 2 часа дня приезжал в тюрь­му черный автомобиль с комиссаром смерти - Ива­новым - забирать на расстрел. Тревога охватывала тогда всю тюрьму. Все чутко прислушивались, не отодвигаатся ли засов. Все ждали, не позовут ли к ответу. Но меньше всего ожидали увоза на расстрел беленький старичок и братья Б-овы.

Я сидел тогда в камере с домовладельцами. Ког­да кого-нибудь освобождали, здесь было заведено устраивать шумные проводы. Под дирижерством спортсмена мы начинали громко разыгрывать марш на столе, затем петь какую-либо бравурную песню и в заключение оглушительно аплодировать. Всю эту историю мы с большим чувством провели и тог­да, когда освобождали старичка. Он был маленький, упитанный, с милым розово-белым личиком. Ходил он в белом холщовом костюме, и запомнились мне узкие бутылочки с молоком, рядышком стоявшие на окне и через день обмениваемые на новые, приноси­мые из дому. Старичок нервно упаковывал свои ве­щи и вышел под неимоверный шум и овации камеры. И когда он ушел, нас как-то сразу всех взяло сомне­ние: действительно ли на свободу его увели, - не в чека ли? По какому делу он сидел, не знает ли кто? Нет, никто ничего не знает. И всем стало тревожно на сердце и тяжело. Через три дня газетный лист прислал нам его имя в очередном списке расстрелян-

ных: лосиноостровский урядник, 25 лет служил цар­скому правительству, имел собственный дом.

Братья Б-овы - графские дети, почему-то тщательно скрывавшие свое звание. После октябрь­ского переворота усадьба их была погромлена кре­стьянами, а вся графская семья была доставлена в уездный город и посажена в тюрьму. Сейчас в тюрь­ме братья сидят уже 5-6 месяцев и ожидают скорого освобождения. В чем их обвиняют? Да, собствен­но, в чем можно обвинить людей, глубоко равно­душных к России и к ее судьбам, ни аза не смысля­щих в политике? Им было неловко уклониться от участия в коллективной камерной подписке на газе­ты, но они не читали газет в те часы, когда выпадал их черед. Старшему было 26 лет; он был офицером, получил рану на войне, говорил по-французски, скандировал Игоря Северянина и по вечерам пел ду­эты с прапорщиком-анархистом. Младший, 18-ти-летний юноша только что кончил гимназию. Един­ственная страсть в его жизни - собаки. Больше ни о чем не говорил. На тему о собаках писал в охот­ничьем журнале. Во время ареста у него нашли кол­лекцию портретов генералов мировой войны. По субботам им приносили белье, и каждый раз они с торжеством разворачивали кальсоны и на самом видном месте находили надпись: скоро увидимся. Нет, им уже не пришлось увидеться со своими! Уже после моего ухода из тюрьмы, в ночь на Новый Год, их расстреляла ВЧК.

Других спешили расстреливать до юбилея ок­тябрьской революции, чтобы их как-нибудь не кос­нулся акт об амнистии. И в то время, как 7 тюрем­ных надзирателей было посажено в Пугачевскую башню и затем увезено на расстрел, несколько де­сятков других надзирателей, большей частью слу­живших при старом режиме, разучивали на дворе «Интернационал». Им надлежало принять участие в праздничной большевистской демонстрации ...

Час нашего освобождения наступил внезапно. Звякнул замок нашей двери, и голос спросил: здесь ли такой-то? Нас было трое да еще четыре меньше­вика из соседней социалистической камеры присо­единились к нам, когда нагруженные огромными уз­лами, мы вышли из коридора в контору, там получи­ли пропуска, и длинными дворами, вышли в незнако­мые улицы. Было около 3-х часов ночи. Темно и холодно, но как приятен свежий, вольный, мороз­ный воздух. Извозчиков нет. Москва мирно спит. Мы, семеро освобожденных людей, тянем свою по­клажу, бредем по улицам, смотрим на звезды, раду­емся вольному миру и старательно припоминаем на­именее удаленные от тюрьмы адреса знакомых.

ВЧК - Бутырки. Орловский Централ.

( 1921г.)

1. В ТЮРЬМАХ МОСКВЫ.

I. ДВА ДНЯ В ВЧК.

Февраль 1921 года - предвестник грядущего пе­релома. В воздухе повеяло новым. Заговорили о сдвиге в настроении рабочих районов Москвы. За­шевелились заскорузлые красноармейцы и курсанты. Беспартийные конференции рабочих и красноармей­цев устраивают неприятные сюрпризы властям пре­держащим. Конференция металлистов объявила оп­позицию, и в свою делегацию выбрала даже одного меньшевика... Огромная волна крестьянских восста­ний в Тамбовской и Воронежской губерниях подав­ляется с неслыханной жестокостью артиллерией и броневыми поездами. В это время, а именно, 20 фе­враля, мы были арестованы на заседании Централь­ного Комитета Бунда, в самый разгар обсуждения вопроса об отношении к стихийным народным дви­жениям.

Был 1-ый час пополудни, когда в социал-демо­кратический клуб «Вперед» ввалился отряд чекистов и красноармейцев. На лестнице, у выхода, у дверей были расставлены часовые. Наш стол был окружен солдатами с винтовками, и какой-то чекист скоман­довал:

- Бумажек не рвать! Все вынуть из карманов и выложить на стол! С места не сходить!..

Кто-то потребовал ордера на арест Центрального Комитета, но ордера не оказалось. Тогда пошли звонить по телефону в ВЧК. Наши законники получили удовлетворение: из ВЧК распорядились, чтобы были забраны все, кого найдут в клубе. А в другой комнате по соседству были взяты «на месте преступ­ления» члены социал-демократической молодежи, печатавшие на гектографе свой юношеский журнал. Среди них были подростки, которым не минуло еще 18-ти лет и которых, по советским законам, нельзя сажать в тюрьму. Но в ВЧК их, конечно, поместить можно. И вот, после краткой процедуры поверх­ностного обыска в помещении, после осмотра наших документов и наших бумаг (все лишние бумаги были нами, несмотря на контроль, разорваны в клочья), нас, с дюжину цекистов, и группу молодежи нагру­зили на грузовик и отвезли в ВЧК. В клубе была, конечно, устроена засада, и к нам скоро присоеди­нили двух наивных провинциалов из Брянска иизРостова, чуть ли не прямо с поезда нанесших пер­вый визит партийному клубу.

В комендантской ВЧК было тихо и спокойно. Ве­щей с нами не было; личный обыск с выворачиванием карманов был обстоятельным. Мы заполнили анкеты, и нас поместили по соседству в камеру, смежную с комендантской, во всю длину уставлен­ную скамьями. Сразу здесь показалось нам несколь­ко неприятно и подозрительно по части насекомых;

мы прохаживались взад и вперед, не снимая шуб и пальто. Но мы были усталы и издерганы. Время шло томительно медленно. Постепенно начали свы­каться с тюремной обстановкой. Кто-то постучал в дверь нашему стражу:

- Нельзя ли кипяточку?

Кто-то, более принципиальный, потребовал, что­бы нас немедленно вызвали в президиум ВЧК.

Кроме нас в этом временном помещении было еще два узника. На одной лавке сидел молчаливый седенький старичок, похожий на торговца разнос-

ных товаров из ярославцев, какие водились до рево­люции. В углу сидел в отребьях, напоминающих остатки солдатской одежды, молодой солдат с позе­леневшим от худобы лицом. Он оказался немцем, арестованным по подозрению в шпионаже. Он по­чти не говорил по-русски. Пришлось перейти на не­мецкий, чтобы понять его жалобы на то, что он си­дит здесь свыше недели в грязи, голоде, не зная, в чем его обвиняют. Он заявил себя членом независи­мой социал-демократической партии Германии, сочув­ствующим коммунистам.