ВЗРЫВ В ЛЕОНТЬЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ. 7 часть

Старосты, - мы громко спорили и ругались с начальством в коридоре, не соглашаясь с тем, чтобы и нас запирали в камеры, требуя немедленного уво­да солдат, требуя освещения, хлеба и открытия ка­мер. В коридоре при свете коптилки наши разгово­ры иногда приобретали характер своеобразного дис­пута, где мы с тюремных тем незаметно перескаки­вали на общеполитические. Директор и младшие чины, почтительные к губчеке, не смели своего мне­ния иметь, но по всему видно было, что их возмущает нарушение правил и инструкций. Чего, казалось бы, разговаривать? Привели, посадили в клетки, заперли на замок - и довольно. Но Поляков был возбужден и растерян: перед ним были старые ре­волюционеры, и это ему импонировало. К тому же совершенно неожиданно он узнал в старосте анар­хистов знакомого по Киеву. Он явно обрадовался анархисту Барону и с недоумением сказал:

- Как же это так? В 20-м году вместе гайдамаков били, а сейчас...

Но Барон никогда не оставался в долгу и сразу брякнул ему:

- Как же это вам не стыдно - служить в палачах? Полякову этот стиль пришелся по душе. Он успокаивал нас и сказал директору централа:

- Пойдемте со старостами в контору, и там мы обо всем договоримся...

Мы обошли свои камеры, по возможности успо­каивая чрезвычайно взволнованных товарищей, и длинными коридорами направились в контору тюрь­мы. В душе было тяжелое чувство тоски и безна­дежности, сознание, что вряд ли удастся добиться лучших порядков. Но прежде всего нас волновал вопрос о выстрелах, встретивших наше появление в централе.

В конторе нас было человек десять. От тюрем­ной администрации двое - директор Саат и его по­мощник Лесничий, рябой человек, робкий с властя­ми и, вероятно, жестокий с подчиненными.

Он - давнишний служака Орловского Централа, опытный тюремщик, как и Саат, долгие годы слу­живший на Ярославской каторге. Остальные тюремщики куда-то стушевались и отсутствовали. Кроме уполномоченного ВЧК Хрусталева и Полякова, еще присутствовал заведующий секретно-оперативным отделом Губчеки Гордон. Синяя суконная форма, обшитая красным галуном, все же не делала его по­хожим на заправского жандарма и не могла скрыть еврейского облика. С первых слов он отрекомен­довался мне бывшим сионистом-социалистом, по­шедшим в Чеку по совету известного левого эсера (Штейнберга ? - рукописная сноска), бывшего комиссаром юстиции (которому он, кстати, приходится родней). У стола сидел специально вы­званный начальник тюремного конвоя, темперамент­ного и буйного нрава офицер с армянской фамили­ей. На заднем плане в позе готовности и исполни­тельности семенил ногами, не осмеливаясь сесть, ко-

мендант Губчеки, - немец, перешедший из герман­ской контрразведки в русскую во время войны, го­воривший на нелепом смешанном немецко-польском диалекте. Впрочем, говорить ему не полагалось.

С этим синклитом пришлось нам в первую ночь столковываться. От эсеров был Н.И. Артемьев, один из участников известного процесса. Он счи­тался опытным дипломатом. Матрос И.А. Шебалин, старый каторжанин, мало расположенный к дипло­матии, должен был давить своей решительностью и боевым тоном, - он представлял левых эсеров. Анархист Барон все свои выступления начинал так удачно, что начальство сразу бывало убеждено, но заканчивал свои речи такой резкой выходкой, что начальство тотчас же переставало колебаться. Я был от социал-демократов, но мы сочинили еще од­ного старосту - от женщин всех фракций, и эту роль выполняла меньшевичка Н.Н. Центилович. К этой пятерке представителей заключенных незамет­но примкнул и меньшевик А.Д. Тарле. Скоро при­несли хлеб. Лесничий поднял шум насчет наруше­ния инструкции:

- После вечерней поверки камер открывать не полагается.

Но Поляков только посмотрел на тюремщиков, и они присмирели. Тут нам пригодился Тарле. Мы могли быть спокойны. Он всех снабдит хлебом. Мы остались заседать, и наша беседа затянулась до двух часов ночи.

После некоторого хаоса и пререканий, мы пере­шли к деловому разговору. Но прежде всего о стрельбе. Начальник караула горячился, уверяя, что он солдат и обязан стрелять. Поляков успокоил его:

- Перед вами люди идейные, социалисты, анар­хисты, - и заверил нас, что стрельбы больше не будет.

Тогда мы изложили всю сумму наших требова­ний: открытие камер, общие прогулки, снятие воен­ного караула, оборудование камер, снабжение про-

довольствием и вещами (вещи у многих погибли в Бутырках). Хрусталев выгрузил из кармана приве­зенную с собою инструкцию ВЧК, о которой он, ви­димо, позабыл. Сам он лепетал что-то невразуми­тельное и поспешил на поезд. Поляков с явным пре­зрением оглядывал этого юнца из центра и принял­ся читать инструкцию. Она гласила определенно, что мы должны быть подвергнуты строгой изоля­ции; одна камера не должна общаться с другой; прогулки должны производиться по правилам цент­рала; свидания могут разрешаться только ВЧК и письма должны идти через ВЧК. На губчеку возла­гается обязанность назначать дежурных чекистов, «стойких и испытанных коммунистов», которые должны состоять при нас.

Директору очень понравилась эта инструкция. Он увидел в ней подтверждение правильности своих взглядов на нас. Полякова как бы окатило холод­ной водой, и он спал с либерального тона. Дирек­тор воспользовался этим и решительно отверг наши требования. Камеры должны быть закрыты; про­гулки полчаса в день, группами, по десять человек. После долгих разговоров мы добились немногого: от­крытия камеры до вечерней поверки для одного из старост по очереди и обещания Полякова снестись с ВЧК по остальным вопросам. С трудом удалось выпросить у директора третью оправку в день; на открытие форточек в дверях он ни за что не согла­шался. Было ясно, что победила тюремная инструк­ция. Либералы из губчеки отступили, не желая брать на себя ответственность перед ВЧК.

В полном мраке и с таким же мраком в душе воз­вращались старосты в одиночный корпус. Никто там, конечно, не спал. Все ждали благой вести. Но что мы могли сказать? Надзиратели торопили нас в камеры, и нам удалось быстро обежать товарищей и крикнуть им в волчок:

- Будьте спокойны. Завтра мы еще заперты, но кое-какие надежды есть.

Но что сулит нам завтра? После бутырского из­биения и развоза ничего доброго ожидать не при­ходится. Придя к себе в камеру и лежа на полу на своем матраце, я с горечью поделился печальными итогами со своим соседом Ф.А. Череваниным.

Через несколько дней на нас обрушился обыск. Явился Гордон в своей жандармской красной шап­ке с отрядом чекистов. Обыск - по предписанию ВЧК - производился поверхностно. В сущности не знают, что искать. Камеры женщин просто не обыс­киваются. Старосты приглашены присутствовать при обысках. Я напоминаю Гордону, что у меня еще не были с обыском, но он только машет рукой: это, мол, неважно... Старост вызывают в контору и по­казывают телеграмму из Москвы от ВЧК, за под­писью Ягоды. Телеграмма гласит, что высланные из Москвы социалисты и анархисты подвергнуты строгому режиму за безобразное поведение при из­биении красноармейцев поленьями дров, бутылками и пр.... Так изображают коммунисты набег на Бу­тырки. Бесстыдство и лживость успешно конкури­руют с их жестокостью!

А из Москвы уже получены первые сведения. Из Бутырок развезли во Владимир, Рязань, Ярославль. Часть товарищей отыскалась в Москве в военной Лефортовской тюрьме, в особом отделе ВЧК. Сре­ди развезенных многие серьезно пострадали. Но врачам запрещают свидетельствовать избитых за­ключенных. Так, впоследствии в Ярославле под­вергся суровым репрессиям врач, удостоверивший избиение бутырцев. Но, по-видимому, скрыть факт ночного избиения и развоза невозможно; сведения о нем попали и в Европу, и Московский Совет вы­нужден создать коммунистическую комиссию для расследования бутырской истории. Нет сомнений, однако, что следствие подтвердит версию ВЧК и удостоверит, что старые социалисты и анархисты, женщины и больные избивали вооруженных до зу­бов и опьяневших от вина и крови чекистов и крас-

ноармейцев... Отрадно было узнать, что в Москов­ском университете студенчество организовало собра­ние и даже манифестацию протеста против избие­ния в Бутырках. Луначарский ничего более остро­умного не придумал, как закрыть университет и ра­зослать на родину строптивую молодежь.

II. РЕЖИМ РАСШАТЫВАЕТСЯ.

Наступили томительные дни одиночного заклю­чения. Мы заняли два верхних этажа, добились чи­стых тюфяков, чайников, тарелок. Прогулки полу­часовые, небольшими группами; на дворе весна, майское солнце, а у нас - парашка. Военный ка­раул из коридора убран, оставлен только во дворе и изредка стреляет в стену для прекращения разгово­ров через решетки. Из Москвы доставили четырех женщин, взятых за сказание помощи арестованным мужьям - социал-демократам. Их вначале изоли­ровали, но вскоре присоединили к нам. При­езжала врачебная комиссия, назначенная Губчекой по предписанию из центра; нашла у нас двадцать пять тяжело больных, из них один­надцать активно - туберкулезных. Казенный корм ужасен: хлеб овсяной с примесью ржи, ба­ланда из воблы с червями и пара ложек пшенной ка­ши. Голодно! Лишь через месяц прибыл предста­витель Красного Креста и кое-что привез из расчета на 30, а не 110 заключенных. Да и этому предста­вителю Креста порекомендовали скорее убраться: как бы не случилось неприятности. С кипяченой водой неблагополучно; для кипячения куба пришлось порубить деревья на тюремном дворе, за отсут­ствием дров. Водопровод испорчен, как и канали­зация. Выгребные ямы вычищаются, и нечистоты выливаются во дворе как раз во время прогулки. Уборные грязны. А изоляция производится полно­стью. От Москвы, от близких мы отрезаны. За

первый месяц 110 человек получили два письма.Значит, ВЧК хоронит наши письма. Уголовные убор­щики удалены. По утрам и вечерам, в час поверки торжественно и гулко звонит колокол. Директор часто обходит галереи и проверяет, закрыты ли форточки. Он говорит о себе:

- Я формалист и должен соблюдать инструк­цию.

Он, действительно, с любовью ее блюдет. Пред­ставляю себе, с какой ревностью он применял бы ее, если бы к нам, социалистам, присоединили и... ком­мунистов. Чекист от Губчека дежурит в коридоре день и ночь. Поляков появляется на нашем гори­зонте все реже и реже. Одно хорошо: с помощью открытых камер старост создается возможность организованной тактики расшатывания режима.

Однажды в два часа ночи меня будят:

- Вставайте. Приехал Поляков.

Мы собираемся на импровизированное заседание в камере анархиста Барона. Горит ночничок. Ста­росты в сборе. Из начальства - Поляков, юноша из Губюста, Лесничий - у дверей, как призрак, и некий рыжий, плотный детина по фамилии Гутерман, председатель чрезвычайной комиссии по топливу. Гу­терман обращается к нам с следующей речью:

- Сегодня после заседания Губисполкома у нас состоялось небольшое совещание товарищей, бывших каторжан и политических ссыльных. Мы решили оказать вам, приезжим, посильную помощь.Я самкогда-то сидел в централе, и вот Лесничий меня пом­нит. Вместе с Медемом я был привезен из Польши. Мы знаем, тут нет оборудования, дров. Вам нужна одежда, обувь, белье. Мы постараемся все раздо­быть. Только насчет ламп у нас плохо. Мы долж­ны были для своих учреждений реквизировать лам­пы в частных квартирах.

Мы охотно сообщили либеральничающим ком­мунистам о нашей нужде. Должен тут же приба­вить, что из всей этой затеи ничего не вышло. Нам

прислали немного писчей бумаги, карандашей и сто­ловой утвари. Дрова и то не были присланы в тюрь­му. Сам Гутерман куда-то исчез, а по слухам при чистке партии был даже выставлен из РКП. Поля­ков же долгое время пребывал в стадии колебаний. То опасаясь разгневать ВЧК, он долго не приходит в тюрьму, то, убеждаясь, что ВЧК забыла об нас, он опять появляется на нашем горизонте. То он либе­рален и готов исполнить малейшие наши желания, то устраивает нам типичные чекистские пакости. С кон­ца мая начались наши победы, которые нам удалось удержать свыше месяца. Но наряду с победами бы­вали, конечно, и чувствительные поражения.

Помню наши продовольственные испытания. В Москве добились у Цурюпы и Халатова особых пай­ков для высланных из Бутырок: мяса, масла, муки и проч. Приехал в Орел представитель Креста, хло­потал об открытии отделения, стал налаживать наше снабжение, - вдруг по чьему-то распоряжению его арестовывают и сажают в поезд на Москву. Помню и другой случай, в котором Поляков сыграл преда­тельскую роль. Однажды Поляков говорит мне:

- Губсоюз может организовать ваше продо­вольствие, но все зависит от засевших в Губсоюзе меньшевиков. Я им предложил снабжать тюрьму, но они боятся чеки. Я им гарантировал безопас­ность, но они мне не доверяют. Скажите им вы, что­бы они ничего не опасались...

Каюсь, мы убедили товарищей на воле взяться за дело, но прошло немного времени, и все находив­шиеся на счету орловские меньшевики были поса­жены в Губчеку. Поляков оправдывался и говорил, что это по распоряжению из центра. Но такую же историю он устроил с анархистами, которым внача­ле разрешили делать передачи, а потом их привезли к нам в централ. Комендант Губчеки мне по секрету рассказывал, что Поляков получил анонимное пись­мо о готовящемся на него покушении. Он струсил, окружил себя охраной, спал с оружием, - а на до-

просах у орловской анархистки все допытывались:

- Где бомбы?

В это время привезли в централ к нам новых то­варищей. Это были 27 меньшевиков и 10 беспартий­ных, взятых после кронштадтского восстания в раз­ных пунктах Донецкого бассейна. Все они были собраны в Бахмут, откуда доставлены в Харьков, где в течение трех суток стояли в теплушках и где им был объявлен приговор Цупчрезкома: высылка в Орловский концлагерь. Они пробыли два месяца в лагере и оттуда их доставили к нам. Беспартий­ные были чужой политический элемент и сразу стали вне нашей среды. Из меньшевиков было 12 рабо­чих, а остальные интеллигенты, преимущественно кооператоры.

Помню, и в отношении их Поляков сыграл пре­дательскую роль. Сейчас же по переводе к нам донбасовцев к ним прибыл из Харькова Б. Малкин на свидание с мандатом Главного Украинского Коми­тета Р.С.-Д.Р.П. и с разрешением на свидание от Цупчрезкома. Свидание ему было дано одновре­менно со всеми, и 27 человек вело беседу с Малкиным. Но не прошло и нескольких дней, как Малкин был арестован и, про­сидев немного в Губчеке, был присоединен к нам... Тем не менее нужно признать, что, несмотря на по­стоянные сюрпризы, которыми нас баловала Чека, нам удалось исподволь, постепенно расшатать ре­жим Орловского централа, и к июню мы уже имели режим, в большой степени напоминавший... Бутыр­ки ранней весной этого года.

Вспоминаю, как мы расшатывали жестокий ре­жим знаменитого централа. Базой явилась откры­тая камера дежурного политического старосты. С этого пункта мы начали бомбардировать. Для сно­шений с заключенными понадобилось открытие форточек в дверях одиночек. Надзиратели слушались старост, и то и дело отпирали и запирали форточки, пока не потеряли терпение н перестали их запирать.

Постепенно им пришлось свыкнуться с фактом от­крытых камер у всех пяти старост, постоянно заня­тых то Чекой, то продовольственными делами, хождением в контору, сбором писем и т.д. Одновремен­но для заведывания продовольственными запасами (у нас были фракционные коммуны, составленные из индивидуальных передач членов фракции и одна об­щая коммуна, в которую сдавались все получения фракции, как таковой) был создан институт эконо­мических старост, - четыре лица, у которых факти­чески камеры были всегда открыты. Если полити­ческих старост надзиратели и чекисты побаивались, то от экономических им просто перепадали суще­ственные дары. Затем мы были изолированы от уголовных, и раздача кипятку, хлеба, обеда и ужина выпала на нашу долю. Мы охотно занялись само­обслуживанием, и установили дежурство по 8 чело­век в день на обе галереи. Скоро нам удалось до­быть от Губчеки походную кухню, которая работа­ла на дворе и значительно подняла наше питание. Для работы на кухне мы ежедневно ставили двух поваров и двух кухонных мужиков. Скоро появи­лись и новые чины, библиотекарь и два помбиба. Если прибавить к этому прогулку, три оправки в день, хождения в прачечную и баню, - станет ясно, что надзиратели по 2 на этаж либо должны были превратиться в perpetuum mobile, либо должны бы­ли мириться с фактом открытых камер. Одновре­менно нам удалось продвинуть и вопрос о прогул­ках. От прогулок группами в 10 человек мы пере­шли к прогулкам фракциями, потом этажами, потом любой комбинацией фракций. От 1/2 часа мы пере­шли на 1 час, деля его на утреннюю и предвечернюю прогулки, а с конца мая мы уже гуляли 2 часа в день, без особого надзора и проводя все время во дворе. Постепенно установились патриархальные отноше­ния с администрацией. Мы попытались читать до­клады, - но оторванность от центра, от жизни пара­лизовала наши усилия. Советскую прессу мы чита-

ли регулярно; книги, благодаря связям на воле, были тоже у нас. Зато зарубежной литературы совсем не было. Помню, с каким подъемом мы встретили два номера газеты «Помощь», изданной комитатом помощи голодающим... К началу лета мы создали ре­жим, неслыханный в летописях каторжного цент­рала.

Понемногу совсем улетучился Поляков. Гордон был переведен в Ташкент в распоряжение Петерса. Появились новые лица: Зампредгубчека, матрос с грубым голосом и лицом, от которого несло винным перегаром; во время чистки партии он был исклю­чен за хамство и пьянство. Появлялся изредка че­кист из рабочих, Мирон Брянский - по кличке, по фамилии Переславский. Он был командирован в Чеку от президиума профсовета и немного конфу­зился своей роли. Стал посещатъ тюрьму новый за­ведующий секретно-оперативным отделом Ульянов, усвоивший себе приемы ласковых судейских, всегда с шуточкой и острым словцом на устах, всегда на­зывая нас по имени-отчеству. Чекисты были обык­новенные, недалекие крестьянские парни. Из тю­ремной администрации, кроме директора и Лесниче­го, нам приходилось сталкиваться с надзирателем Соколовым. Он записался в партию и сделал быст­рую карьеру: из старших в помощники директора. Его ненавидели заключенные и сослуживцы. Над­зиратели в массе сначала побаиваясь отношений с нами, скоро привыкли, прониклись к нам симпатией и уважением. Особенно хорошо умели разлагать администрацию левые эсеры и анархисты; они легко находили общий язык с простым народом: с надзи­рателями, солдатами, с чекистами из крестьян и т. д. В этой среде нам в первые же дни пришлось натол­кнуться на сочувствующего. Это был надзиратель поляк из беженцев, мечтавший вырваться из цент­рала на родину в Варшаву. При каком-то обыске в другом флигеле он нашел наши неотправленные письма и наше заявление в ВЦИК, шедшие нелегаль-

но на волю. Заявление было об избиении в Бутырках, и надзиратель просил разрешения прочесть его и потом отправить. Как и следовало ожидать, по­ляк-беженец скоро пострадал, и глубокой зимой я его встретил в Бутырках.

III. ЭПИЗОДЫ БОРЬБЫ.

Вполне понятно, что в нашей среде было много споров о тюремной тактике. Бороться ли с режимом средствами разлагающей дипломатии или путем го­лодовки - вот вопрос. Как только привезли нас и заперли в одиночки, созрело настроение в пользу голодовки, и каждый раз выплывал этот вопрос при всякой неудаче наших переговоров. А неудач и поражений было немало! И если среди нас, меньше­виков, не встречала сочувствия идея голодовки за изменение режима; если правые эсеры, довольно наголодавшиеся на своем веку, высказывались против голодовки, - то будирующим элементом являлись левые эсеры и анархисты, строптивые, неугомонные, готовые без всякого раздумья ринуться в бой. Левые эсеры угрожали сепаратным выступлением. На­ше фракционное бюро решительно отвергло голо­довку. Дважды пришлось обсуждать предложение старого печатника Н. И. Чистова, взявшего на себя инициативу по созданию «ударной группы», голо­дающей до конца на смерть. Общественное мнение склонилось в пользу дипломатических переговоров. В это время внезапно вспыхнул голодовочный психоз.

Первыми объявили голодовку две меньшевички, недавно привезенные из Москвы. Одна требовала соединения с мужем, сидевшим в Ярославской тюрь­ме; на четвертый день голодовки ее требование было удовлетворено по распоряжению ВЧК. Другая мень­шевичка А.В. Васильева добивалась освобождения. Муж ее, туберкулезный, сидит в Москве и требует

от нее забот и поддержки; там же 14-тилетняя дочь, недавно перенесшая холеру. Васильева решила го­лодать до конца, и естественно ее голодовка стала в центре внимания заключенных. Уже идут пятые сутки; здоровье Васильевой шатко, - туберкулез, больное сердце, желудок. Переносит она голодовку с невыразимыми мучениями. Тюремный врач советует уговорить ее прекратить голодовку. Мы опасаемся за ее жизнь, неутолимая тревога охватывает нас.

Помню, стояли теплые июньские дни. Мы только недавно обрели свободу дышать воздухом тюрем­ного дворика. Сидим в тени орешника и тихо поем. Повсюду лежат группы товарищей в арестантских одеждах, выданных нам в централе, с клеймами и но­мерами. У дальней стены дымит и радует взор наша походная кухня... И вот мы созываем из всех углов и камер членов фракции и совещаемся. Как быть? Многие предлагают поддержать голодовку А.В. на­шим общим выступлением. Во всяком случае, нель­зя оставаться в роли зрителя, когда мучается и уми­рает товарищ. Для других острота вопроса, не в на­шем поведении, а в судьбе голодающей. Быть мо­жет, прекратить ей голодовку и нам принять на себя ответственность за этот акт? Решаем: провести го­лосование во фракции о голодовке солидарности и одновременно поговорить с Васильевой насчет пре­кращения ею голодовки. Тяжелые миссии и непри­ятные поручения обычно выпадают на мою долю...

Из Губчека никто не появляется. Директор раз­дражен голодовками и категорически не соглашается оставить открытыми камеры Васильевой и мою на ночь. Я решаюсь оказать сопротивление и отстоять открытие камеры. К восьми часам вводят военный караул в тюрьму, и какой-то надзиратель по поруче­нию директора становится у моей камеры с револьвером в руках. Но в конечном счете все образуется: обе наши камеры остались открыты на ночь; ко мне переселился фельдшер, левый эсер, с упоением рас­сказывавший, как он вместе с первым большевистским

комиссаром финансов Менжинским национализиро­вал Государственный Банк в Петербурге в октябре 1917 года. Мы убеждаем Васильеву, что неразумно жертвовать жизнью, что ее жизнь нужна для мужа и дочери, что мы готовы принять на ответственность фракции прекращение голодовки. На седьмой день голодовки у нас происходит голосование: большин­ство высказывается в пользу голодовки, но нужных двух третей голосов все же нет. А. Васильева, узнав о нашем настроении, со слезами на глазах умоляет нас не начинать голодовки, и в конце концов под давлением всей суммы обстоятельств Васильева ночью седьмого дня голодовки выпила стакан чаю с сухарем. От имени фракции меньшевиков мы сооб­щили ВЧК, что голодовка прекращена по нашему решению, так как мы не считали возможным жертво­вать кровожадному аппетиту ВЧК жизнью испытан­ной революционерки и социалистки. Через корот­кое время прибыл из ВЧК ордер на освобождение Васильевой.

В этот тревожный период произошел такой «ад­министративный» инцидент. Во время одного из на­ших собраний на тюремном дворе, дежурный чекист подошел к нам и расположился послушать. Это был приземистый рябой человек в велосипедной кепке, с лицом оспенным и тупым. Я предложил ему отой­ти в сторону, так как здесь собрание меньшевиков. Он возразил: ему поручено наблюдать за нашей жизнью в тюрьме, и он обязан присутствовать на со­браниях. Тогда я в более резком тоне заявил ему, что чекистов мы не допустим подслушивать наши разговоры и предложил ему пойти запросить о том председателя Чеки. Чекист очень обиделся и пошел звонить Полякову. Директору он тоже жаловался и, в частности, доложил ему, что меньшевики вели раз­говор о каких-то бомбах на предмет взрыва тюрь­мы. Это столкновение с чекистом было впослед­ствии нам вменено в вину, а здесь только отмечу, что товарищи из Донбасса установили с точностью, что

этот «испытанный коммунист» служил на рудниках на славном посту... городового.

А в тюрьме буквально разыгрывалась эпидемия голодовок. На заседании старостата после моей ин­формации о голодовке, так и посыпались аналогич­ные сообщения. Староста анархистов, который ни­как не может установить, в какой тюрьме сидит его жена, ультимативно ставит этот вопрос ВЧК, угро­жая через два дня приступить к голодовке. Козловцева, беременная женщина, избитая в Бутырках, пе­решедшая в тюрьме от левых эсеров к анархистам, объявляет голодовку с требованием освобождения. Левые эсеры ставят общий вопрос о голодовке с требованием освобождения. Совершенно неожидан­но правые эсеры, которые все время противились всяким голодовкам, заявили, что они с завтрашнего дня приступают к голодовке. У них, оказывается, есть старая наболевшая претензия. Среди увезенных из Бутырок имеется старый товарищ Костюшко, женщина, больная застарелым плевритом. Фракция эсеров уже около двух месяцев добивается - и без­результатно - либо ее освобождения, либо пере­вода в санаторию для лечения. И вот терпение ис­черпано и жребий брошен... Так проводили мы вре­мя в разговорах и в подготовке голодовок в те не­долгие дни, когда режим был расшатан и на дворе стояло солнце и лето. Одни раны закрылись, сейчас же заныли другие старые раны.

На следующий день с утра на дворе сидели мол­чаливые группы голодающих эсеров. А часа в три дня в этот день в контору вызвали старост. Там был Поляков и приезжий представитель ВЧК. Кратко они заявили:

- Все эсеры и шесть-семь левых эсеров (по спи­ску) сегодня должны быть отправлены.

- Куда?

- В Москву, - последовал ответ. Никто, конечно, не возражал. Этот увоз казался лучшим исходом. Таким путем снимается вопрос о

голодовке; в случае чего, ее можно будет возобно­вить в Москве. Но затем - Москва! Сколько в этом слове для сердца нашего слилось! Несмотря на за­воевания и победы в централе, Москва по прежнему маячила нам, как некая обетованная земля. Там центр политики и культуры, там жизнь, а не прозябание, даже в тюрьме. Уже счастливые, эсеры стали собираться в путь-дорогу, и вся тюрьма стала помо­гать им в этом. У нас уже успели наладиться друже­ские, теплые отношения. Каждый остающийся хо­тел обязательно тащить на себе пожитки отъезжаю­щего. Старостат хлопотал о снабжении продоволь­ствием. Поляков и чекист уехали. Остался дирек­тор, торопивший сборы в дорогу и поминутно раздражавшийся заметным оживлением тюрьмы. В это время по лестнице и на балконах выстроились отъ­езжающие, окруженные певцами. И в честь эсеров грянул оглушительно хор на бутырский, торжествен­но-церковный лад: «Смело, друзья, не теряйте бод­рость в неравном бою», сменившийся «Кузнецами» и «Всероссийской коммуной».

Волнение охватило тюремную администрацию. Забегали чекисты, солдаты с винтовками стали взби­раться по лестнице. Директор, обычно гордящийся своей корректностью, с перекошенным от гнева ли­цом, стал что-то кричать. Но нам было не до них. Мы были охвачены твердым чувством товарищеской солидарности и взволнованы собственным пением. Директор поставил солдат у дверей корпуса и пы­тался помешать нашему движению по двору. Не тут-то было! Мы прошли, все 125 с лишком человек, по двору, а часть во главе со старостами вышла к во­ротам, помогала грузиться в автомобили, целовалась и прощалась с товарищами.

Однако, все это окончилось для эсеров не особен­но радостно. Их просто обманули. Вместо обещан­ной Москвы их отвезли через Москву в Ярославскую тюрьму. Больная Костюшко была оставлена в Мо­скве и, кажется, посажена в тюрьму... Другие голо-

довки закончились благополучно. Козловцева была на седьмой день освобождена. Старосте анархистов Барону не пришлось объявлять голодовки, так как он получил известие, что жена его вместе с большой группой анархистов бежала из Рязанской тюрьмы. Левые эсеры уменьшились числом и оставили мысль о голодовке. Но в воздухе было уже предчувствие грозы, и тучи низко повисли над нами. Когда на другой день в тюремной церкви состоялся концерт, директор объяснил, что нас туда не пригласили в от­местку за пение во время проводов эсеров.

- У вас был вчера свой собственный концерт, - шутил начальственно директор, -а у нас сего­дня свой.

Но одновременно он потребовал расселения су­пружеских пар.

- У нас не гостиница, а тюрьма, - возвращался директор не раз к этому вопросу. - Если узнают в тюремном отделе об этом, меня прямо выгонят...

Дело в том, что Поляков в нарушение инструкции разрешил нескольким парочкам поселиться вместе, обещав прислать о том бумагу в тюрьму, но до сих пор этого не сделал. И директор каждый раз, когда чувствовал, что берет верх, предъявлял нам это тре­бование.

Но неожиданно скоро наступила новая полоса. Это было 22 июня. Вечером, часов в 10 постучали ко мне в камеру и сообщили, что старост вызывают в контору. Я был полон самых мрачных предчув­ствий.

- Что за экстренность? Что случилось? Идем мы втроем. У анархистов какой-то семей­ный скандал, и Барон заменен в качестве старосты каким-то неопытным юнцом, с которым и сговари­ваться не стоит. Правда, он у них пользуется репу­тацией видного деятеля, чуть ли не член штаба у Махно, лицом он напоминает падшего ангела, жено­подобный, медлительный. Да и староста левых эс­еров, 19-тилетний юноша, обвиняющийся в поджоге

провинциальной чрезвычайки, подходит более для разговоров с низшей администрацией, чем для ди­пломатии. Он тоже выбран в старосты вследствие болезни Шебалина. Идем по двору, гадаем, что бу­дет. Если что-нибудь случится, в сущности посове­товаться не с кем. Старостата фактически нет; я могу говорить только от своей меньшевистской фракции.