ВЗРЫВ В ЛЕОНТЬЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ. 8 часть

В конторе два лица - Поляков, приехавший из Москвы, - по-видимому, с директивами от ВЧК и ди­ректор, не могущий сдержать своего злорадства: ли­цо его буквально пышет удовольствием и сияет.

- С завтрашнего дня, - медленно говорит Поля­ков, - все камеры должны быть закрыты.

- Да, - не может стерпеть директор, - придет­ся старост запереть на ключик.

- Прогулка, - продолжает Поляков, - группа­ми в 10 человек полчаса в день.

- Это по распоряжению ВЧК или по вашему? - спрашиваю я.

- Безразлично! - отвечает Поляков, подымает­ся, вручает нам большую пачку писем, накопившуюся в Чеке, и хочет прекратить разговор.

Но тут мы переходим в наступление.

- Мы с таким бесчеловечно-жестоким режимом мириться не будем - говорю я. - Если с нами по­ступают, как тюремщики, мы ответим, как надлежит отвечать социалистам.

Поляков смущается, бледнеет, краснеет и торо­пится уйти. Директор торжествует и, потирая в ожидании руки, говорит:

- С завтрашнего дня вступают в силу эти пра­вила.

- Хорошо, - говорим мы, - мы сейчас осведо­мим об этом товарищей.

И мы уходим. А вдогонку нам бежит грузный комендант Губчеки, подходит и шепчет:

- Поляков сказал, что прогулка может быть не полчаса, а час.

Но мы только бросаем ему в ответ:

- Убирайтесь к черту! Возвращаемся в одиночный корпус, обходим ка­меры и в волчки кричим:

- Старост вызывали в контору. Завтра с утра камеры закрыты, старосты тоже. Прогулка 1/2 часа. Надо решить, как быть дальше.

В чем причина резкого ухудшения режима? Или Губчека получила, нахлобучку за то, что распустила тюрьму? Или Поляков узнал в Москве, что в Бутырках камеры заперты, и поспешил исправить ошибку, пока начальство из центра не заметило и не подтя­нуло? Не подлежит сомнению, что директор цент­рала с своей стороны все делал для восстановления нарушенной инструкции. Социалисты разлагают тюрьму, - жаловался он, - он не в состоянии нести ответственность, если так будет продолжаться. И, наконец, когда накопилось достаточно преступлений с нашей стороны (изгнание чекиста с собрания, пе­ние во время проводов эсеров и наш отказ расселить супружеские пары, - директорский «пункт помеша­тельства»), директор нажал на Губчеку и добился своего. Власть перешла от Чеки к директору. По­ляков умыл руки. Инструкция одержала победу над жизнью. Но жизнь, конечно, тотчас же оказала со­противление.

IV. ВСЕОБЩАЯ ГОЛОДОВКА.

Ответом на новый режим должна была явиться голодовка. Но для организации ее требовалось время. Как-то само собой вышло, что мы горделиво отказались принять получасовую прогулку, и тем самым выбили из своих рук некоторое средство общения. Решать вопрос надлежало нам, меньшеви­кам, как численно преобладающей фракции. Между тем, две другие маленькие фракции уже успели стол-

коваться. Утром, пробегая мимо, представительни­ца анархистов заявила мне:

- Мы решили сейчас устроить обструкцию.

- Нет, - ответил я, - этот способ борьбы не подходит нашему темпераменту. Мы устроим голо­довку.

Проходит час, и анархисты сообщают, что они уже приступили к голодовке и вернули хлеб. Я разъ­яснил им нашу точку зрения.

- Наша фракция в 55 человек физически еще не могла сговориться. Мы, вероятно, выскажемся про­тив немедленной голодовки, так как предварительно необходимо довести до сведения наших товарищей в Москве, и до сведения ВЧК, с которой мы вступили в борьбу.

Анархисты возмущались, ругались, но... попроси­ли помочь им без особой огласки получить обратно хлебный паек. Левые эсеры, обычно готовые в бой, на этот раз стали мудрить и высказались против голодовки.

- Мол, не стоит терять здоровье и силы ради прекрасных глаз ВЧК...

Нашей фракции было бы очень трудно сгово­риться, если бы вдруг нам не повезло. В этот пе­чальный день нас повели в баню. Правда, мы обсуж­дали вопрос без женщин (а их в нашей фракции бы­ло до 10 человек), но ничего не поделаешь. С неко­торым трудом нам удалось освободиться от одного беспартийного донбасца, внушавшего нам подозре­ние, - он обязательно хотел сопровождать нас в баню. В предбаннике остались надзиратели и кон­вой, а мы организовали импровизированное свое со­брание. Призвали к тишине, - товарищи оставили свои шайки, краны перестали лить воду, - и мы в одеждах Адама стали обсуждать положение. Боль­шинство, как и следовало ожидать, высказалось за голодовку; другого исхода не видели. Против голо­довки высказались 2-3. Только потом перед за-

крытой баллотировкой в бюро и в периферии воз­никли разногласия, как понимать характер голодов­ки: идем ли мы до конца с лозунгом, - победить или умереть, - или мы предоставляем право прекра­тить голодовку, если наступит явная опасность для здоровья и жизни. Большинство не было склонно заранее намечать границы нашей голодовки, но в то же время считало, что в нужный момент бюро фракции принадлежит решающее слово.

Требования, которые мы предъявили ВЧК, све­лись к восстановлению режима, действовавшего до 23 июня, т. е. к открытию камер от 8 до 8, к общим прогулкам и к удалению военного караула. Послед­нее требование было вызвано тем, что в тюрьму пос­ле изменения режима был введен военный караул. Мы назначили срок в три дня и приступом к голо­довке наметили 26 июня. В эти дни мы должны бы­ли правильно организовать голодовку. Среди нас были больные: старик, страдающий астмой; двое с активным туберкулезом; один в возвратном тифу; эпилептичка с женской болезнью. Мы выделили их в первую очередь для освобождения от голодовки. Кроме того, нам пришлось освободить от участия в голодовке меньшевичку, только что закончившую свою семидневную голодовку, и одного, правда, здо­рового товарища, который жил в одной камере с ти­фозным, ходил за ним, носил его на руках в убор­ную, так как у больного отнялись ноги и пр. Семь человек было исключено от участия в голодовке. Мы предложили наиболее старым товарищам, чей орга­низм перенес уже немало тюремных голодовок, вый­ти из голодовки, но они, конечно, отвергли наше предложение. Мы настаивали, чтобы двое из моло­дежи, которым еще не исполнилось 18 лет, не участ­вовали в голодовке, но встретили только одно возму­щение. Итак, из 55 меньшевиков выпало 7, и 48 при­ступило к голодовке. В тот же день объявили голо­довку анархисты в числе 10 человек. Левые эсеры присоединились на 4-й день к нашей голодовке, при

этом объявили голодовку «сухую», без воды. Таким образом, 75 политических заключенных приняли участие в голодовке.

С первого момента голодовки в нашем флигеле одиночного корпуса воцарилась мрачная обстанов­ка. Дежурный чекист с особой торжественностью об­ходит галереи и заглядывает в волчки. Надзиратели насторожены; высшее тюремное начальство по вече­рам после поверочного звона появляется на горизонте. Гулко расхаживают вдоль камер вооруженные сол­даты. Голодающие выработали элементарные пра­вила поведения: стараться не расходовать энергии, лежать на койках, пить тепловатую воду полстака­на- стакан в день. Но в первый день голодовки нас уже ждал неприятный сюрприз. Стояла чудесная солнечная погода, а директор, как на зло, распоря­дился не выпускать голодающих на прогулку. Ка­меры оставались на запоре круглые сутки; на оправ­ку стали выпускать не более двух камер сразу; об­щение сделалось совершенно невозможным. И даль­ше мелкие репрессии и ущемления усиливались с каждым днем голодовки. Больные, не участвующие в голодовке, приняли на себя роль уборщиков, - а с 3-4 дня голодовки уже многим товарищам стало трудно производить уборку, - но вышел приказ, запрещающий обход камер уборщикам. Библио­текарю было также запрещено разносить книги, и голодающие, таким образом, лишены были един­ственной утехи - чтения. Наконец, по распоряже­нию властей перестали выпускать старост для обхода голодающих камер. Если бы такое положение ока­залось устойчивым, заключенные очутились бы в ту­пике, - изолированные друг от друга, предостав­ленные своим горьким думам и физическим недугам. Но к четвертому дню удалось на деле восстановить старост в правах, и хотя за мной, как тень, брела фи­гура чекиста, присутствовавшего при моих разгово­рах с товарищами, - я все же мог обо всем инфор­мировать товарищей, хоть немного ориентироваться

в настроении, учесть шансы голодовки и силы сопро­тивления.

На третий день голодовки к вечеру старост вы­звали из камер. Явился представитель губчеки и со­общил, что из Москвы прибыл уполномоченный ВЧК специально по поводу нашей голодовки.

- Он пошел с Поляковым поужинать, а потом придет в тюрьму.

- Хорошо. Пусть подкрепится.

Мы сообщили товарищам благую весть и стали ждать чекиста из Москвы. К вечерней поверке, од­нако, приезжий не явился, и я послал ему срочный вызов, - требование немедленной явки в тюрьму. На следующий день днем директор пришел ко мне в ка­меру и подтвердил, что, действительно, приехал пред­ставитель ВЧК и собирается в тюрьму. Но и в этот день уполномоченный не явился.

На пятый день нашей голодовки прибыл из Мо­сквы представитель Красного Креста. Вызвали всех старост, и наша встреча состоялась там же в одиноч­ном корпусе, в комнатке тюремного надзирателя. Молодая дама в белом платье, с испуганными глаза­ми и официально-холодным видом принесла нам цветы - чайные и красные розы, которые мы отнес­ли в камеры голодающих женщин. Представитель­ница Креста ничего утешительного сообщить не мог­ла. В Губчеке ей сказали, что все зависит от Москвы, от ВЧК. Она тоже слышала, будто уполномоченный приехал в Орел и недоумевает насчет причины его неявки. Быть может, его скрывают от нас, ждут, что мы и так поддадимся? Присутствуют при свидании чекисты, и очень трудно свободно беседовать...

Лишь к вечеру пятого дня голодовки пришел ко­мендант Губчеки и сообщил, что вышло недоразу­мение. Действительно, из Москвы приехал чекист, но не по случаю нашей голодовки, а для ревизии дел железнодорожной чеки. Легко понять, как ударило это издевательство по нашим издерганным нервам. Рухнула надежда на то, что в Москве товарищам уда-

лось заинтересовать «сферы» нашей судьбой. ВЧК предоставила нам свободу умереть.

Внутри, в среде голодающих, атмосфера стано­вилась все напряженней и безвыходнее. Обхожу камеры, коротко - в присутствии чекиста - беседую с товарищами. Большинство на пятый-шестой день лежит в прострации, беспомощно, раздавлено. Голодные годы в советской России не прошли даром, и выносливость ослабела. Двух товарищей, у которых голодовка протекала поистине мучительно, пришлось уже на 4-й день незаметно, без шума от­править в больницу. Один из них - старый социал-демократ, еще в 1902-м году проводивший голодов­ку в Екатеринославской тюрьме, жаловался: - руки и ноги отнимаются, сердце немеет. Вызванный врач высказал опасение за его здоровье. Аналогично об­стояло дело с 20-тилетней барышней, которую в истерике, в слезах пришлось вынести в больницу на носилках. С одним юношей случился обморок, и мне казалось, что он страшно вытянулся и похудел за последние дни. Другой товарищ пролежал ночью в трехчасовом обмороке, - пришлось его поселить с соседом в одну камеру. Среди левых эсеров, где по­чти вся фракция состояла из туберкулезных и сер­дечных больных, уже к вечеру второго дня «сухой» голодовки появились тяжелые случаи. Меньшевики, большею частью, лежали в бессилии на койках, и при обходе с редкими удавалось поговорить или, тем бо­лее, посоветоваться о положении. Встречают с на­деждой во взоре, но надежда, сейчас же гаснет, и потухают глаза. Бывало, садишься рядом на койку, проводишь рукой по волосам, жмешь похудевшую и горячую руку и наскоро шепчешь слова утешения...

Странное дело: все наши предварительные расче­ты и представления оказались ошибочными. Интел­лигенты, слабые женщины, молодежь, старики стой­ко переносят голодовку; рабочим приходится тяже­лее, как и сильным, здоровым людям. Если бы сей­час заново организовать голодовку, пришлось бы по

иному расценивать силы и сортировать людей. Ат­мосфера сгущается. Освобожденные от голодовки туберкулезные товарищи больше не в состоянии оставаться зрителями, и я не мог противиться подаче одним из них заявления о присоединении к голо­довке.

- Я все равно крошки хлеба в рот не беру, - убеждал меня товарищ.

Нервы у товарищей взвинчены до крайней степе­ни, и я никогда не забуду, как при обходе камер один социал-демократ, годы сидевший в царских тюрь­мах, обозвал в сердцах «мерзавцем» мою тень, сопро­вождавшего меня чекиста, а, когда тот выскочил из камеры, заявил мне категорически:

- Ничего больше не остается, кроме смерти. На­до кончать с собой. Я готов сегодня же вскрыть жилы. Что мучиться напрасно на потеху палачам!..

Не знаю, удалось ли мне его успокоить обещани­ем обсудить вопрос с членами бюро. На седьмой день голодовки из 48 меньшевиков по моему под­счету оставалось годными для дальнейшей борьбы не более 16-20 человек. Левые эсеры почти все бы­ли в тяжелом состоянии; наш товарищ, немного фельдшер, явочным порядком стал обходить камеры тяжело больных, давал мышьяку для поддержива­ния деятельности сердца. В это время две левых эсерки, молодые девушки, пытались покончить с со­бой путем самосожжения. У нас шел седьмой день, у них только третий голодовки, - но «сухая» голо­довка, по-видимому, ужасна по действию, а к этому психология отчаяния, в конец издерганные нервы. Они подожгли свои соломенные тюфяки. Густой дым повалил из волчка камеры в коридор; сейчас же заметили дым окружающие; и мы вынесли бедных девушек в полуобморочном состоянии. Как мне говорили, поджигая тюфяки, они пели какую-то пес­ню, которую слышали соседи. Это было в 5 часу дня, и при этом присутствовала представительница

Красного Креста, оказавшая им медицинскую по­мощь.

Сам я почти не чувствовал усталости. Только ночью на 6-ой день болело сердце. Но сон обычно крепкий, а день весь занят по горло тревогами и за­ботами. Когда после обходов возвращаешься в ка­меру и ложишься на койку, перед взором проходят впечатления дня. Измученные лица товарищей, стой­ко и покорно переносящих страдания; гневные, страстные реплики, нарастания эксцессов в атмосфе­ре и почти у всех мысли о самоубийстве, как един­ственном средстве вывести советскую власть из рав­новесия. Получалось как бы некое соревнование: кто раньше призовет смерть и купит остальным сво­боду... Гонишь от себя прочь мрачные картины во­круг и хочешь хоть на минуту обрести спокойствие, свет, тишину. Где этот давно оставленный, потерянный рай? Караул со двора стреляет в стену и каж­дый выстрел отдается в сердце. За окном с север­ной стороны, где расположена моя камера, по вече­рам обучаются солдаты. Они маршируют и поют песню красного милитаризма: ... «за власть советов и, как один, умрем мы все за это»... И внутри в ко­ридоре сменяется караул, и в десятый раз я веду нудный разговор с солдатом, подошедшим к моей двери.

- Так как же, товарищ староста, все есть вам не дают? - спрашивает он.

Я объясняю ему, что мы добровольно голодаем, требуем человеческих условий заключения, чтобы нас не держали день и ночь взаперти, как зверей в клетках. Но солдат не понимает и вновь спрашивает с недоумением:

- Так, значит, есть вам не дают?..

По-видимому, голодовка, как орудие самозащиты, настолько дикая вещь, что простому человеку ее ни­как не понять. Я снова пишу заявление и требую явки Губчеки. Приходит комендант и говорит, что председатель - на митинге и некому придти к нам.

Я волнуюсь и кричу, что нас толкают на обструк­цию. Нам других путей не остается, как ломать две­ри и решетки... Когда на утро мы встали, на дворе мы увидели большой конный эскадрон. Он был введен на случай обструкции голодающих, и ему бы­ло приказано стрелять в окна при первом нашем дви­жении.

В этот день я получил письмо от старой анар­хистки О. И. Таратуты. Она писала трагически о без­выходности положения и сообщала, что две анар­хистки решили покончить с собой и что сама она с вожделением смотрит на крепкий гвоздь в своей ка­мере. И это писал человек, имевший приговор на 18 лет каторги и десять из них отбывший до рево­люции! Я понял сразу, что время кончать и что именно нам, сдержанным и рационалистическим элементам среди голодающих, надо взять на себя ответственность и облегчить другим отступление. Я сделал еще раз обход меньшевистских камер. То же отчаяние в глазах, физическая прострация.

- Надо кончать, - говорят некоторые.

- Чека ждет смерти, - упрямо твердят другие. - Когда будет смерть, тогда она уступит...

Пытаюсь поговорить с членами бюро, но два чле­на бюро не в состоянии ни о чем разговаривать, да­же не спрашивают о положении. Наконец, скоро за­звонит колокол, камеры захлопнутся, пройдет по­верка, и мы вступим в девятый день голодовки.

Я созываю заседание бюро из трех человек и ставлю вопрос ребром о ликвидации голодовки. Чув­ствую свою личную ответственность, но настаиваю на принятии единогласного решения. Анархисты и левые эсеры, которых я предварительно поставил в известность о своем взгляде на положение, без дол­гих прений решили голодовку продолжать. Мы же пришли к решению прекратить голодовку. Мотивы прекращения свелись к следующему: 1) отсутствие уступок со стороны ВЧК, 2) тяжелое состояние боль­шинства голодающих социал-демократов, 3) нара-

стание эксцессов у анархистов, левых эсеров и, от­части, у меньшевиков, 4) необходимость облегчить отступление другим фракциям, так как после нашего отпадения их голодовка лишалась всякого смысла...

Легко понять, как было принято решение в нашей среде. Левые эсеры и анархисты голодали дальше - первые, прекратив голодовку на 8-ой день, а вто­рые -на 11-ый день. Последствия, конечно, сказа­лись сейчас же. Свыше 15 цинготных, около 30 острожелудочных заболеваний появились немедлен­но. Тяжело больных свыше 12-ти человек пришлось на носилках отправить в больницу. Две комнаты, отведенные нам в тюремной больнице, были сплошь заселены. Пришлось установить очередь, и после голодовки свыше 35 товарищей перебывали в боль­нице. Один меньшевик заболел сыпным тифом. Только долго спустя мы получили известие из Мо­сквы. На все обращения в ВЧК Уншлихт отвечал одно:

- Если хотят, - пусть умирают.

У. «ВЫГОВОР» - СТРЕЛЬБА - ПОБЕГ.

Опять потянулись долгие суровые дни. На дворе солнце, лето, роскошная зелень садов и полей прельщает за решеткой окна. А мы после голодовки познали на опыте прелести строгого режима. Каме­ры закрыты, прогулка полчаса в день, небольшими группами. Походная кухня явно доживает свои по­следние дни, и однажды в 11-м часу вечера мы услы­шали прощальный стук уезжающей со двора двукол­ки. С продовольственными передачами становится все строже и теснее... Опять голод, недоедание, от­сутствие денег. Вновь перешли в общую кухню, на баланду с червями и ложку пшенной каши. Несмот­ря на собственную картошку, которая готовится до­полнительно в больнице, приходится туго. Слежка и надзор усилены. Дежурный чекист и военный ка-

раул все больше дают себя чувствовать. Директор допекает всякими мелкими репрессиями.

Но в общем август, часть сентября прошли тихо, без перебоев. У всех после голодовки появилась острая потребность в этой тишине. Отдыхаем, залечиваем раны, - кто в одиночке, а кто в больнице. Все остатки наших средств затрачиваем на жиры для пострадавших от голодовки. И, как это ни странно, сейчас после всего пережитого, режим и его суро­вость нас мало занимают. Одна мысль овладела все­ми: здесь в Орле нам ничего не добиться. Надо от­сюда бежать. В Москву! - мечтают привезенные из Москвы. В Харьков! - мечтают донбасовцы. И кой-кого уже берут в Москву или Харьков, в редких случаях - не без влияния проведенной голодовки: - происходят освобождения... Оторванность от воли безгранична. Мы делаем попытку понять положение по коммунистической прессе; группами по десять че­ловек мы обсуждаем какие-то вопросы, пишем про­тесты и заявления. Наконец, мы не выносим этой удушливой атмосферы и требуем от власти одного: перевода в Москву.

В это время у меня произошло столкновение с ди­ректором тюрьмы. Повод был случайный, но все об­стоятельства характерны. Среди донбасовцев, пе­реведенных к нам из концлагеря, было помимо 27 с.-д. - 10 беспартийных. Только один из них имел некогда отношение к политике; остальные совершен­но случайно попали в категорию «политиков»; это были люмпены, принципиально чуждые нам люди. Естественно, что мы с ними не общались; на дворе они гуляли отдельно; личного знакомства с ними ни­кто не вел. К голодовке из-за условий тюрьмы они не примкнули, а скоро мы узнали, что беспартийные добиваются каких-то тайных бесед с чекой и дирек­тором. До нас дошли слухи, что Поляков обещал похлопотать за них, и скоро мы получили сведения, что двое из них предложили свои услуги Губчеке по части внутреннего освещения в тюрьме.

Терпение наше было исчерпано. Мы объявили им бойкот, а затем мы были вынуждены поднять во­прос о выделении беспартийных из занимаемого на­ми крыла одиночного корпуса. По поручению всех фракций я обратился с заявлением к директору, в котором указал, что беспартийные, в сущности, не политики, что у нас с ними враждебные отношения, и мы просим во избежание всяких нежелательных осложнений переселить их в другое место. Нет со­мнений, что в мае-июне наша просьба была бы не­медленно удовлетворена. Другое дело сейчас. Ди­ректор вернул мое заявление с надписью: - Что за ерунда? В случае каких-либо осложнений виновные будут наказаны, согласно инструкции, вплоть до за­ключения в карцер. Конечно, я ему тотчас ответил резким письмом, где, между прочим, указал, что мы, политические узники, превосходно понимаем, какое удовольствие доставляет старым тюремщикам угро­жать социалистам и анархистам заключением в кар­цер. Прошел день-другой и в результате меня вызывают в контору и предъявляют книгу, в которой черным по белому написано, что директор централа, согласно § инструкции, объявляет заключенному «строгий выговор» за неуместное заявление. Это бы­ло смешно, но прежде чем продолжать полемику с директором, я решил посоветоваться с товарищами. - Хорошо, если после выговора последует карцер. Ну, а если Саат причинит нам неприятности при пе­редачах? Все коллективное продовольствие направ­ляется на мое имя!.. Скрепя сердце, мы решили не обострять отношений. Но с тех пор окончательно были нарушены отношения с директором, пока но­вые обстоятельства не заставили позабыть этот ин­цидент со «строгим выговором».

Это случилось в результате стрельбы в наши окна. В общем мы привыкли к частой стрельбе по вечерам. Пули попадали в стены, и вряд ли солдаты метили в людей. Но произошли, по-видимому, какие-то изме­нения, и солдатам было приказано не стесняться в

выборе мишени. Раз сентябрьским утром во время прогулки я был свидетелем такой сцены. Наша ма­ленькая товарка стояла на табурете в своей одиночке и смотрела поодаль от решетки на двор. Мы делали круг и все время видели ее длинные белокурые во­лосы. Вдруг караульный солдат со двора заметил ее и выстрелил прямо в упор. Пуля пробила стекло и, пройдя над головой товарища, ударила в потолок. Тюрьма заволновалась, караульный смутился, и че­кист составил протокол. Мы были склонны забыть про этот несчастный случай. Но стрельба оказалась не случайной, а входила в систему борьбы с нами. Об этом нам напомнил следующий случай.

Помню, дело было вечером. Скоро 8 часов. Уже прозвонил колокол. Камеры крепко заперты. Фор­точки открыты, как всегда во время проверки. Вни­зу уже началась поверка: обходят камеры нижнего этажа. Против моей камеры сидит меньшевичка. Мы высовываем головы через отверстие форточки, рас­кланиваемся и, когда звонит колокол, нам кажется, что мы в поезде. Поезд трогается, мы кричим друг другу: до свидания. Она едет в Харьков, а я в Мос­кву. Вдруг раздается выстрел. Дело привычное! Но сосед мой волнуется и кричит мне:

- Видите, напротив у Бархаша дым идет из ка­меры.

Неужели пуля туда попала? Неужели Бархаш ранен? В это время раздается стук изнутри из ка­меры Бархаша. Он как будто кричит:

- Откройте камеру! Я ранен!..

В мгновение ока вся тюрьма начала стучать в запертые двери. Это было как бы голосом инстинкта. Я стал тоже бить изо всех сил в свою дверь. Внизу суматоха, топот ног. Через форточку я вижу, как дежурный чекист с револьвером в руках бежит по лестнице к нам наверх с испуганными глазами, а со всех сторон сбегаются солдаты с винтовками и надзиратели со связками ключей. Прошло, верно, всего несколько секунд. Я прихожу в себя, покрываю

откуда-то взявшимся голосом стук, кричу това­рищам:

- Перестаньте стучать!..

Кричу надзирателю:

- Павлик, открой 139-ую камеру!

По распоряжению чекиста моя камера открыва­ется одновременно с камерой Бархаша. Он ранен в правую руку, в кисть. С помощью разорванной ру­бахи он крепко обвязал сожженное, израненное ме­сто и с искаженным от боли лицом бежит в больницу. Успокаивая товарищей, я бегу вслед за ним. Солдат с винтовкой по пятам следует за мной, не отставая ни на шаг. Конечно, в больнице нет ни врача, ни фельдшера. Бархаш не может сдержать крика от безумной боли, кусает до крови губы, и, как ошале­лый бегает по больничному двору, поддерживая ис­текающую кровью руку. Я беспомощно бегаю за ним, а солдат с винтовкой не отстает от меня. Из-за решетки больничного окна нам подают воду. Ране­ный пьет, стуча зубами о стекло, и опять мы кру­жимся в беспомощности по больничному двору. На­конец, приходит фельдшер. Но он боится дотро­нуться до раны и накладывает на нее вату, пропитан­ную эфиром. Открывается уже запертая на ночь па­лата; туда вставляется новая койка, - все места еще заняты оправляющимися от голодовки, - и Бархаш со стоном ложится на койку. Директор в результате краткого разговора отправляется за доктором-хи­рургом.

Я вернулся в корпус и сообщил товарищам о по­ложении. Кругом кучка чекистов и комендант.Онитвердо решают прекратить «беспорядок» и посадить меня в камеру. Но им это не удалось. Мы пошли при свете коптилки осматривать камеру Бархаша. В ней пахло еще порохом, дымом. Бархаш стоял не­далеко от окна, повернувшись к нему спиной, и читал газету, подняв ее вверх. Караульный со двора уви­дел газету и руку, прицелился и выстрелил. Пуля, разбив стекло закрытого окна, попала в руку, про-

шла через газету и скрылась в стене, пробив в ней большую воронку.

Часам к 11-ти вечера явился из города хирург. Он ковырял раненую руку, не нашел в ней никаких ос­колков, но все же не мог обещать, что рука будет действовать. Бедный Бархаш, прижавшись ко мне, переносил страдания с большой выдержкой и спо­койствием...

Конечно, мы подняли шум по поводу стрельбы и повсюду разослали протесты. Л.Л. Бархаш не был меньшевиком; он примкнул к нашей фракции в тюрьме в качестве сочувствующего. Дело против него было затеяно в Туркестане, откуда он был привезен в Москву в ВЧК по обвинению в участии в антисоветском повстанчестве. После ранения мы по наивности рассчитывали, что его выпустят. Но, ко­нечно, мы ошиблись. Именно в то время, когда Бар­хаш лежал в больнице, прибыло постановление ВЧК о высылке его в Архангельск, в Холмогорский (зна­менитый избиениями) концентрационный лагерь на 2 года. Мы с большими усилиями задержали его на месяц в Орле, после чего он долго сидел в Таганской пересыльной тюрьме в сыпнотифозном очаге, и вы­жил ли он, отправлен ли на дальний север, - я до сих пор ничего не знаю. А в централе усиленно го­ворили, что караульному солдату, ранившему его, была объявлена в приказе благодарность и пожало­ваны в награду часы. Солдат, мол, действовал пра­вильно и только соблюдал инструкцию, которая тре­бовала, чтобы караул стрелял в тех, кто сидит на ок­нах, трогает решетки и пр.

Но скоро мы были отомщены, отомщены за все: за неудачу, за голодовки, за издевательства, за стрельбу в заключенных. Накануне вечером внезап­но взяли из тюрьмы всех донбасцев. Мы провожа­ли их, помогали усаживаться в автомобили, видели обыск, при котором тщательно отыскивали и заби­рали столовые ножи. Начальник конвоя грозно ска­зал:

- Если кто попытается бежать или ослушаться приказаний, будет на месте застрелен...

Мы расцеловались, и они отбыли в Харьков. Эта ночь была темная, а на утро после поверки пробе­жавший мимо приятель из уголовных шепнул мне:

- Сегодня ваши бежали из больницы...

Да, побег оказался фактом. К нему заметно го­товились давно. Недаром из корпуса в больницу и обратно все время летали записочки. Все это настолько бросалось в глаза, что за неделю до побега я счел нужным предупредить левого эсера Шебалина: - Будьте осторожней. Мы уже заметили, что вы что-то замышляете. Как бы не пронюхали архан­гелы...

Шебалин категорически заверял меня,что ни о каком побеге не помышляют...

В ночь побега в палате остались, кроме левых эсеров и анархистов, только раненый Бархаш и один беспартийный донбасовец, случайно выпавший из списков отправляемых в Харьков. Беспартийному дали снотворного, и он крепко спал. Беглецы рас­пилили решетку, отогнули почти на половину же­лезный прут в квадрате решетки и вылезли на боль­ничный двор. Их было четыре левака и три анар­хиста, - всего 7 человек. Упорно говорили, что четвертый анархист, по прозванию Сатана, никак не мог пролезть в отверстие из-за своей толщины. Беглецы прошли через пустую прачечную к тюрем­ной стене и с помощью заранее приготовленной лестницы перескочили через нее и - так их и виде­ли! Это было в 2 часа ночи. Караул с башни на больничном дворе услышал шум и хотел сигнализи­ровать, но сигнализация не действовала. Кругом бы­ла непроглядная, глухая ночь, - и только перед ут­ренней поверкой узнали о побеге.

Не знаю, что делали власти за стенами тюрьмы. У нас внутри тюрьмы они обнаружили полную бес­помощность. У взломанной решетки поставили за­чем-то часового с винтовкой. Старший надзиратель